Жизнь с нуля

А  и  в  самом  деле  -  что-то  потянуло  меня  на  воспоминания.    Даже   интересно  стало  -  что  же  я  помню  о  своем  жизненном  начале?   И  я  удивилась  -  как  мало!..  "Детские годы  Багрова-внука"  я  бы  точно  не  написала.

Семья  матери  была  из  белорусского  местечка  Ластовщина  Узденского  уезда.  Сейчас  его  и  на  карте-то  нет.  Семья  была  большая,  братьев-сестер  у  мамы  было  человек 5,  если  не  больше.    Двое  дядей  ещё  до  войны  уехали  в  Америку  и  осели  там.  После  войны  из  живых  помню  только  двоюродного  брата  Гришу,  фронтовика.   Именно  армия  и  спасла  ему  жизнь,  вся  оставшаяся  в  Белоруссии  еврейская  родня  была  истреблена  фашистами.

Звали  маму  Либа Гиршевна Пикус.  Это  по  документам.  А  в  жизни  она  звалась  Любовью  Григорьевной.   Когда  и  как  мама  перебралась  в  Москву,  я  не  знаю.  Закончила  в  столице  рабфак.  До  моего  рождения  работала  на  старейшей  мыловаренной  фабрике    по  имени  "Свобода".  От  работы  же  получила  и  жильё  -  двенадцатиметровку  в  трехкомнатной  квартире  в  доме  возле  Савеловского  вокзала,  откуда  мы   в  начале  войны  уехали  в  эвакуацию  в  Свердловск   и  куда  в  44-м  году  вернулись.

Вспоминая  нашу  дорогу   в  Свердловск,  мама  любила  повторять,  что  ехали  мы  туда  "сорок  дней  и  сорок  ночей".  На  железной  дороге  в  начале  войны  преимущественным  правом   движения  пользовались  поезда  с  военными  грузами.  А  наш   состав,  везший  людей  в  эвакуацию,  двигался  урывками,  короткими  "перебежками"  и  вне  всякого  расписания,  отстаиваясь  в  основном  на  запасных  путях.  Поезд,  таким  образом,  был  фактически  общежитием  на  колёсах.   Еду  каждый  добывал  себе  сам,    люди  питались  тем,  что  удавалось  выменять   на   остановках  на   вывезенное  из  Москвы  барахло.     На  станциях  можно  было  разжиться  и  кипятком,  и  фигура  человека,  бегущего  с  чайником,  никого  тогда  не  удивляла.    Кипяток  лился  из  специального  крана,  и  к  нему  выстраивались  очереди.

Вернувшись  в  Москву  через  2,5  года  отсутствия,  мать  обнаружила,  что  у  отца,  работавшего  на  оборонном  заводе  в  Москве,  появилась  заводская  же  пассия,  кроме  того,  стало  известно,  что  вся  мамина  белорусская  родня  была    зверски  истреблена  фашистами.  Мама  почувствовала  себя  совсем  обездоленной  и  преданной  самым  близким  человеком  и   не  захотела  больше  жить.  Она  убила  себя    страшным  способом  -  выпила  каустик,    едкий  натр,    вещество,  употреблявшееся  тогда  для  стирки  и  бывшее  в  наличии  в  каждом  доме.  Этим  она  сожгла  себе  все  внутренности,  но   умерла  не  сразу,  а  в  жутких  мучениях.  Видимо,  жить  ей  было  настолько  невыносимо,  душевная  боль  была  так  сильна,  что  она  не  выбирала  средств.   Не  побоялась  даже  оставить  меня  сиротой.  

Выждав  для  приличия  год,  отец  женился  на  своей  пассии.   Так  у  меня  появилась  мачеха.

Отец  мой  тоже  не  был  потомственным  москвичом.    Его  мать,  моя  бабушка,  Клавдия  Александровна  Сысоева,  была  уроженкой  маленького  городка  со  странным  названием  Сапожок  (он  расположен  в  Рязанской  области).  Совсем  молоденькой  девушкой  приехала  она  в  Москву  на  заработки  и  поступила  в  услужение  к  богатому  присяжному  поверенному  Сергею ? Жданову,  который   вскорости  её  и  обрюхатил.  Правда,  сына   прислуги  он   признал  и  даже  дал  ему  свою  фамилию.   Порядочный  был  человек.   Но  на  бабушке  не  женился,  он  был  женат  на  другой  женщине,  от  которой    и  имел  множество  законных  детей.  Отец  воспитывался  в  этой  семье  вместе  со  своими  сводными  братьями  и  сёстрами.  Я  знала  только  одну  из  них  -  Любовь  Сергеевну.   Она  вышла  замуж  за  армянина,  её  дочь  тоже  была  замужем  за  армянином,  и  у  меня  теперь  куча  практически  чисто  армянских  племянников  и  племянниц  по  фамилии  Хачатрян.

Бабушка  имела  своё  отдельное  жильё  где-то  на  Молчановке,  тоже  маленькую  комнатенку  в  общей  квартире.  Работала   она  "письмоносцем",  так  тогда  называли  почтальонов.   И  поскольку  и  отец,  и  мачеха  работали,  а  за  мной  надо  было  присматривать,  бабушка  вышла  на  пенсию  и  съехалась  с  нами.   За  две  отдельные  крохотные  комнаты  в  разных  районах  мы   выменяли  в  нашем  же  доме  на  Новослободской  большую  комнату,  где  и  поселились  все  вместе  -  4  человека  и  3  поколения.  

И  ничего,  как-то  жили.    Личная  жизнь  отца  и  мачехи,  как  я  потом  поняла,  происходила  у  матери  мачехи,  жившей  в  своей  собственной  отдельной  комнате  в  Серебряном  Бору.   И  в  воскресенье  они  уезжали  к  ней.  

Своих  детей  мачеха  так  и  не  завела,  чтобы  жизнь   отца  и  всей  семьи,  ютящейся  в  одной  комнате,  не  стала  ещё  ужасней.   Она  не  была  эгоисткой  ни  в  малейшей  степени  и  всецело  подчинила  свою  жизнь  интересам  отца,  по-женски  себя  обездолив.

Отдавая  ей  должное,  могу сказать,  что  она  была  неплохим  человеком.   Если  бы  я   смогла  бы  ещё  и  полюбить  её!   А  она  -  меня.    Но  мы  "делили"  отца  и  ревновали  его  друг  к  другу.   В  общем,  я  так  и  выросла  недолюбленной  сиротой.    Бабушкиной  любви  мне  было  мало,  хотелось  материнской.  И  вообще,  любви  хотелось  настолько,  что  я  как-то  отважилась  понежничать  с  любимой  училкой.   Та  на  меня  вытаращила  глаза,  и  я  предпочла  "спрятаться  в  домик"  и  сделать  вид,  что  случайно.

Учителя  меня  любили  (вернее  -  ценили),  но  -  применительно  к  профессии.   Я  была  умненькой,  способной,  адекватной  и  сознательной  девочкой,  не  создававшей  им  проблем.  И  со  всеми  ладила,  кроме  классного  руководителя  в  девятом.   Но  и  эту  проблему  я   решила,  перейдя  в  параллельный  класс.   В  общем,  -  "Школьные  годы  счастливые"  -  это  и  про  меня  тоже.

Каждое  лето  я  проводила  в  пионерском  лагере  от  отцовой  работы.  По  3  смены  подряд,  если  отец  с  мачехой  не  увозили  меня  на  месяц  в  Адлер,  когда  у  них  отпуска  совпадали  по  времени.  Я  даже  на  пересменок  не  уезжала  домой.  

Лагерная  жизнь  мне   очень  нравилась.  Никакой  муштры  и  пионерской  шагистики  тогда  не  было  и  в  помине,  и  мы    всё  время  проводили  в  лесу  с  вожатой.    А  в  плохую  погоду  я  читала  книжки.   Контингент  детей  каждый  год  был  примерно  один  и  тот  же.   И  у  меня  (смешно  сказать!)  до  сих  пор  сохранилось  знакомство  с  одной  из  лагерных  девочек.

 Своей  территории  у  лагеря  не  было,  и  отцово  предприятие  арендовало  на  лето  помещения  школ  в  подмосковных  поселках.  Каждый  отряд  жил  в  своей  большой  классной  комнате,  где  вместо  парт  на  лето  ставили  кровати.  Казалось  бы,  ужас-ужас!   Но  меня  это  не  напрягало.   Помню,  как     после  отбоя мы  в  палате  всегда  подолгу  не  спали  -  народу было  много  и  мы  по  очереди  рассказывали  какие-нибудь  страшилки.  Или  слушали  музыку  из  репродуктора,  висевшего  на  соседнем  уличном  столбе.   Вечерами  там  звучала,  как  я  теперь  понимаю,  хорошая  классическая  музыка.

Кормили  нас,  несмотря  на  послевоенное  время,  на редкость  хорошо.  До  сих  пор  не  могу  забыть  бесформенные  внушительных   размеров    куски  шоколада  на  полдник.  Их  работники  кухни  откалывали  от  каких-то  огромных   "промышленных"  шоколадных  "поленьев".  Говорили,  что  их  поставляла  нам  Америка  по  ленд-лизу.

Ну,  если  в  общем  и  целом,  -  хорошее  у  меня  было  детство.  Ненапряжное  и  привольное.